«Все ли у вас в России говорят по-санскритски?»: биография академика Фёдора Щербатского

В Музее-институте семьи Рерихов с 20 ноября по 15 декабря 2019 года работала выставка «Свет знания: памяти академика Ф. И. Щербатского (1866−1942)», организованная при активном посредничестве Санкт-Петербургского Дацана Гунзэчойнэй. О том, кем был для России буддолог Фёдор Щербатской, и какую роль его научные труды ещё могут сыграть в ближайшем будущем, мы расскажем в своём материале, содержащем первую подробную биографию этого выдающегося учёного.

Фото из архива Санкт-Петербургского Дацана Гунзэчойнэй, фотограф Иван Андреев

Путешественник, собеседник Далай-ламы и лорда Керзона, друг Чичерина и «последний русский помещик»

Паспортное фото Ф. И. Щербатского. 1920-е
Архив Европейского Университета. Л-17 Оп. 1 Ед. хр. 1 Д

В Советском Союзе авторитет академика Щербатского был настолько высоким, что даже в период сталинских гонений на востоковедение опала почтительно обошла Фёдора Ипполитовича стороной. Его не тронули ни железные чекисты наркома Николая Ежова, ни пришедший ему на смену хитроумный красный «иезуит» Лаврентий Берия, ни сам «вождь народов» Иосиф Сталин. Щербатской умер во время Великой Отечественной войны в эвакуации в Северном Казахстане, куда его вместе с полутора сотнями других советских учёных выслали, чтобы уберечь от гибели под немецкими бомбами. Что из его долгой и богатой приключениями жизни вспоминалось ему, когда он тихо угасал на казахстанском курорте Боровое в возрасте 75 лет? Как когда-то в Урге он единственным из европейских учёных беседовал с XIII-м Далай-ламой? Как в 1918 году был избран самым первым советским академиком? Или же как скитался по Индии, в Лондоне вел переговоры с лордом Керзоном, а в Петрограде отстаивал от большевистского натиска буддийский дацан, которому сам же и помог появиться на свет? А, может быть, ему просто вспоминалось родовое новгородское имение Лютка, каким-то чудом оставленное за ним и после революции, и то как яблони господского сада стучались ветками в комнаты, где он писал свои книги по буддийской логике и концепции нирваны?

Так или иначе, жизнь Щербатского не была жизнью скромного кабинетного учёного: он был замешан и в смутах, и в политических интригах своего времени, запросто беседовал с сильными мира сего и оставил России в наследство созданную им фундаментальную школу буддологии. При современном интересе к Востоку, при выстраивании отношений с Китаем и Индией полученные им знания вряд ли могут считаться отстранённо-абстрактными. Это не утончённая игра в бисер и не достояние пыльных архивов — это ключ к будущему, к новому содружеству государств и духовных культур. И очень важно, что этот ключ — благодаря стараниям академика, жившего в городе на Неве около века назад, — заведомо находится в руках у России.

Род Щербатских: московский митрополит, губернаторы и боевые генералы

Интересно, что будущий востоковед родился на самом что ни на есть Западе — 30 августа (11 сентября по новому стилю) 1866 года он появился на свет в г. Кельцы (Царство Польское), где в это время его отец, Ипполит Фёдорович, служил председателем Келецкой комиссии по крестьянским делам. О дворянской семье Щербатских (встречаются и другие варианты написания этой фамилии: Щербáтский и Щербацкой) стоит как-нибудь написать особо. Если бы эта семья жила в Индии, столь любезной сердцу Фёдора Ипполитовича, то её со всей очевидностью отнесли бы к сословию кшатриев (воинов) и брахманов (учёных и священнослужителей). Кшатриев — потому что многие Щербатские носили военную форму с генеральскими эполетами и участвовали в прославленных баталиях. Брахманов — поскольку один из патриархов рода, Тихон Щербацкий (Щербак) долгие годы служил православным митрополитом. Об этом далёком предке академика редко упоминают, а зря: именно он, родившийся ещё в конце XVII столетия и получивший митрополичий престол из рук императрицы Елизаветы Петровны в 1748 году, первым из всей семьи перешагнул в область религиозного и сакрального. Кстати, некоторые свои черты Фёдор Щербатской унаследовал, надо полагать, как раз от Тихона Щербака (бывшего сначала митрополитом Киевским, а затем митрополитом Московским и Калужским Тимофеем) — в частности, удивительный певческий голос. Когда-то голосом молодого Щербака искренне восхитился император Петр Первый, случайно услышавший его во время церковной службы в Киеве, после чего юного певчего ненадолго перевели в придворную капеллу. Также и Фёдор Ипполитович в свободное от научных и общественных занятий время, по свидетельству друзей, пел в православном церковном хоре и дорожил этим своим умением, несмотря на то что в петербургском «большом свете» слыл по преимуществу «буддистом» и неисправимым востокофилом.

По линии «кшатриев» буддологу достались отвага, страсть к риску и путешествиям, а также любовь к изящному. Дед учёного, который тоже носил имя Фёдор (правда — Григорьевич), успел поучаствовать в Отечественной войне 1812 года с Наполеоном (уже в завершающих сражениях, поскольку был очень молод и лишь накануне выпустился из кадетского корпуса), затем отличился во время Русско-турецкой войны, за что получил орден Святой Анны 2-й степени, а в 1831 году штурмовал мятежную Варшаву и был произведён в генералы. К концу жизни его генеральский мундир не вмещал всех полученных им орденов — Святого Владимира, Станислава, Георгия и ещё раз Анны, но уже 1-й степени. У двух сыновей Фёдора Григорьевича, Николая и Ипполита, практически не оставалось другого выбора, кроме как связать свою судьбу с армейским поприщем. И действительно, Николай Фёдорович со временем вышел в генерал-майоры и стал иркутским губернатором, а вот Ипполит Фёдорович только поначалу тянул военную лямку, служил в лейб-гвардии Уланском полку, где его однополчанином и «милым приятелем» был поэт Афанасий Фет, а затем вышел в отставку и перешёл на гражданскую службу.

На Ипполите Фёдоровиче стоит остановиться особо, поскольку это — отец будущего учёного. В качестве военного он дослужился до звания полковника, не раз воевал, но военные баталии, в которых ему довелось участвовать, не были столь блестящими и успешными, как у его отца. Венгерский поход 1849 года, в который русская армия ввязалась по просьбе Австрийской империи, хоть и закончился подавлением восстания венгерских революционеров, особой славы никому не принёс. А Крымская война, проигранная Россией, и вовсе вызвала в обществе депрессию и уныние. Захандрил и Щербатской-старший (будем называть его так, чтобы отличать от прославленного сына). «Ипполит Фёдорович подал в отпуск и едет за границу лечиться, кажется оставит полк совсем», — писал в 1858 году Афанасию Фету Степан Громеко, их общий приятель и однополчанин, впоследствии прославившийся как оппозиционный публицист и Седлецкий губернатор (Седлец — губернский город в тогдашнем Царстве Польском — прим. ред.). Этот же Громеко, писавший в юности стихи, не раз лихо зарифмовывал фамилию Щербатского в своих виршах. Примеры такого творчества можно легко найти в воспоминаниях Фета, которому эти стихотворные послания и были адресованы и посвящены. «Кстати: в Питере Щербатский /Ипполит, и с ним /Для Непира путь по-братски /Мы уж сочиним…» — это строки из письма Громеки 1858 года. А вот чуть более раннее: «В сердце прежнюю любовь хранит К вам Щербатский Ипполит, А Степан Степанов сын Громека Будет вас любить четыре века».

По кругу общения Громеки можно судить и о знакомствах Щербатского-старшего той поры. Кроме прославленного лирика Афанасия Фета к этому кругу относились писатели Лев Толстой (тоже прошедший через Крымскую войну и получивший первую известность благодаря «Севастопольским рассказам»), Иван Аксаков, Николай Лесков и другие «живые классики». От таких приятелей немудрено было понабраться модного в эпоху Александра II свободомыслия, и с Ипполитом Фёдоровичем так и произошло. Он бросил военную службу, два года лечился за границей, после чего с присущим ему пылом решил заняться реформированием и улучшением общественной жизни. В этом была, пожалуй, некоторая доля «гусарства» и ещё не утраченных кавалерийских привычек брать всё сразу и наскоком. Гусарской, кстати, была и внешность новоиспеченного реформатора — в чужих мемуарах мы встречаем его описание как высокого стройного брюнета, с усами и длинными «питерскими» бакенбардами.

Председательствующие комиссий по крестьянским делам. № 2 на фотографии — И. Ф. Щербатской.
Опубликовано: Очерк крестьянской реформы в Привислинских губерниях/ [сост. М. И. Корнилович]. — СПб.: Тип. МВД, 1914

Свои первые шаги на гражданской ниве вышедший в отставку (в 1759 году) Щербатской совершил в Польше, в том самом Кельце, где у него и родились трое старших детей (в их числе — Фёдор). Ипполит Федорович быстро двигался по карьерной лестнице: в 1869 году был пожалован чином статского советника, в 1870-м — действительного статского советника. В январе 1871 года его как чиновника причислили к Учредительному комитету, который занимался вопросами проведения польских реформ. В марте 1873 года Щербатского-старшего в очередной раз повысили в статусе, но при этом «выслали» с Запада на Восток, к самому подножию Уральских гор — в Уфу. Ипполит Фёдорович по примеру своего брата Николая становится губернатором — главой Уфимской губернии с окладом в 4 600 рублей в год.

Эти три года, которые он провел на «русском Востоке» (географически территория современного Башкортостана относится к европейской части РФ, но в отечественном востоковедении её наряду с Татарстаном и Калмыкией принято относить к восточному типу культуры — прим. ред.), стали самыми насыщенными в его жизни. На новом месте Щербатской-старший вместе со своей супругой Екатериной Апполинарьевной (в девичестве — Штемлер) развернул масштабную и кипучую деятельность.

Уфимская губерния считалась молодой (лишь к 1865 году её выделили из состава Оренбургской губернии), но де-факто это была целая страна, еще не потускневший от времени осколок поверженной Золотой Орды — со своими богатейшими месторождения железной руды, золота, каменной соли, цинка, газа и нефти (последним, впрочем, тогда не придавали особого значения). Население исповедовало ислам, славилось своим мятежным характером (башкирский «батыр» Салават Юлаев, сторонник Емельяна Пугачева, был ещё у всех в памяти) и чётко ранжировалось на местную знать и простонародье. Для семейства Щербатских после Польши здесь многое наверняка казалось в диковинку — и цветные юрты башкир, и степи, развернувшиеся вокруг пестрым восточным ковром, и горы, встающие на горизонте сумеречными сиреневыми вершинами, чем-то напоминающими краски Рериха, и таёжные дремучие леса, уходящие далеко за Урал. Это была как будто только что открытая земля, девственная и нетронутая, и Щербатской-старший счёл своим долгом её просветить и цивилизовать.

Первым делом он берётся за развитие образования — открывает в губернии национальные школы, ходатайствует о появлении новых учительских семинарий и расширении деятельности Уфимской инородческой учительской семинарии. Занимается внедрением современной медицины, увеличивает штат врачей и фельдшеров, предлагает меры против эпидемий оспы и таких «детских заболеваний» как скарлатина и корь. Жена Екатерина Апполинарьевна хлопочет об основании уфимского театра и одновременно подвизается во главе Дамского попечительского Комитета. А Ипполит Фёдорович мечтает и о более фундаментальной деятельности в масштабах всей Российской империи — в 1874 году он пишет на имя императора Александра II записку, в которой предлагает меры к реформированию судебной системы, упразднению уездных и введению мировых судов. Однако письмо остаётся без ответа. А уже в 1876-м году Щербатского-старшего увольняют с губернаторского поста «по домашним обстоятельствам».

Он проживет ещё около 13 лет, и умрёт в 1888 году. За это время он успеет построить в Новгородской губернии усадьбу Лютка, чьё красно-кирпичное величественное здание с башенкой будет напоминать его товарищам польские поместья и замки, и где вырастут пятеро детей Ипполита Фёдоровича, три дочери и два сына: Мария (1864 — после 1942), Фёдор (1866−1842), Варвара (1868−1882), Наталья (1872−1917) и Александр (1870−1952). Но уфимская «восточная одиссея» не пройдёт бесследно ни для него, ни для его семьи. И появление в патриархальном дворянском роду Щербатских буддолога и востоковеда Фёдора Ипполитовича уже не будет представляться таким удивительным. Ведь с кем ещё, кроме отца, смог бы побеседовать старший сын о своём интересе к санскриту, о диспутах с учёными индийскими мудрецами и о доверительных беседах с Далай-ламой? Никто из прежних Щербатских просто не понял бы своего потомка — ни митрополит Тимофей, ни генералы, воевавшие с Наполеоном и турками, ни служивые дворяне. А вот Ипполит Фёдорович, проживи он подольше — наверняка понял бы. Нет, это не пряные восточные ветра, преодолевая Камень (старинное название Уральских гор), проникают в Россию — это Россия с её всемирной отзывчивостью и сострадательностью к другим народам идёт на Восток.

«Отечество нам Царское село»: откуда взялся буддизм в альма-матер Пушкина и Кюхельбекера

Детской колыбелью для Фёдора Щербатского и его младшего брата Александра стало Царское село. Здесь они некоторое время жили вместе со всей семьей и обучались в Императорской Царскосельской Николаевской гимназии, которая к тому времени, после переезда пушкинского Лицея в Петербург, оставалась единственным мужским учебным заведением маленького городка. Впрочем, маленьким этот городок был только по размерам. Уже из одного его названия явствует, что он считал себя (и считал по праву) главной царской резиденцией империи (как известно, Николай II и его супруга не любили Зимний дворец и предпочитали жить за городом — прим. ред.).

На первый взгляд, в царскосельском детстве Щербатских нет и не могло быть ничего, что могло бы впоследствии привить одному из мальчишек интерес к Тибету и Индии. Аллеи парков — Екатерининского и Александровского — дышали памятью о Пушкине, Пущине и Кюхельбекере. Пышные дворцы скрывали за своими плотно занавешенными окнами печальную историю о заговорах и интригах. И только человек, хорошо знакомый с историей Царского села, смог бы найти на этом перекрестке культур тайные тропы, ведущие от скучающих в парке античных кумиров к загадочной Лхасе или родному городу Сиддхартхи Гаутамы — Капилавасту.

В самом деле, разве не «матушка» Екатерина II, заботившаяся о наилучшем обустройстве дворца и парка, была признана в 1766 году буддистами Сибири эманацией (воплощением) одного из наиболее почитаемых буддийских божеств — Белой Тары? Разве не император Александр I (Благословенный), мечтавший отказаться от трона по примеру Будды Шакьямуни, зачитывался в своих дворцовых покоях сказанием о святом Иоасафе (православный вариант легенды о Сиддхартхе Гаутаме — прим. ред.)? Разве не декабристы Пущин и Кюхельбекер, сосланные в Сибирь после восстания на Сенатской площади, стали поневоле одними из первых исследователей забайкальского буддизма, оставив свидетельства о нём в своих дневниках и письмах? И, наконец, разве не директор Царскосельской Николаевской гимназии Иннокентий Анненский, присутствовавший на буддийском богослужении Агвана Доржиева в Париже, написал о нём одно из самых буддийских стихотворений русской поэзии — «Священнодействовал базальтовый монгол, И таял медленно таинственный глагол…».

Справедливости ради надо заметить, что директором Царскосельской гимназии Анненский стал уже после того, как в 1884 году оттуда выпустился Фёдор Щербатской. Будущий академик не был отличником: в его гимназическом аттестате зрелости, подписанном предшественником Анненского, директором Пискарёвым, мы находим и тройку по математике, и «удовлетворительную» исправность в посещении и приготовлении уроков. Зато по немецкому и французскому языкам, по истории, географии, по русскому языку и словесности — «отлично». По Закону Божию, по логике, физике, латыни и греческому языку — «хорошо».

Аттестат зрелости, выданный Ф. И. Щербатскому. Музей Николаевской гимназии (г. Пушкин)

Впрочем, неровно учился в той же гимназии и младший брат Фёдора Александр — в его табели имеется даже двойка по алгебре и итоговая тройка по поведению. «Характера доброго и мягкого, но обладает чрезвычайно живым темпераментом, вследствие чего он не может в течении целого часа просидеть смирно и тихо, а болтает, и сам не слушая объяснений преподавателей, мешает слушать и своим товарищам», — говорится в его гимназической характеристике. Эта тройка могла стать роковой для дальнейшей судьбы Александра: она закрывала ему дорогу в университет и ставила крест на той карьере, которую прочил своим сыновьям отец Ипполит Фёдорович. Вероятно, поэтому родители поспешили перевести младшего сына из Царскосельской гимназии в гимназию при Историко-филологическом институте. Там дела у царскосельского «шалопая», как ласково именовали Александра его наставники, быстро пошли в гору, и к концу гимназического обучения он уже имел только хвалебные отзывы за «отличное поведение и хорошее прилежание».

Александр Ипполитович Щербатской, младший брат Фёдора Ипполитовича Щербатского.
Фотография. Музей Николаевской гимназии (г. Пушкин)

Для старшего брата Фёдора эти годы стали уже университетскими: он поступает на историко-филологический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета. Здесь с ним происходит духовный переворот, определивший всю его дальнейшую жизнь: изучая языкознание, он знакомится с санскритом и под влиянием своего преподавателя, профессора Ивана Минаева, начинает интересоваться буддизмом. Иван Павлович Минаев — один из первых русских учёных, кого по праву можно причислить к буддологам — был не только превосходным теоретиком, но и практиком: в своих скитаниях по Востоку он успел посетить Индию, Цейлон, Бирму и Непал. Его лекции стали для Фёдора Ипполитовича введением в прежде незнакомый и причудливый мир буддийских цивилизаций — главным образом, через гортанный и певучий язык народов, населяющих эти страны (как филолог Щербатской первоначально специализировался именно на лингвистических аспектах востоковедения и лишь потом обратился к сущности буддийской философии и вероучения). Первая диссертация будущего учёного, позволившая оставить его при университете для подготовки к профессуре по индологии, так и называлась — «О двух рядах гортанных в индоевропейских языках».

От Вены до Лютки: как восточное путешествие цесаревича Николая повлияло на судьбу Щербатского

Столичный Императорский университет Фёдор Щербатской окончил в 1889 году. Этот год, такой важный для формирования личности, стоит в биографии ученого особняком — между двумя траурными и трудными для него датами. В последний день 1888 года, 31 декабря, внезапно умер его отец, Ипполит Фёдорович. Семья схоронила своего главу на Кузьминском кладбище Царского села, где с 1882 года покоилась Варвара Щербатская — сестра Фёдора и Александра, скончавшаяся в возрасте 14 лет.

После смерти Щербатского-старшего Екатерина Аполлинарьевна взяла опеку над двумя своими несовершеннолетними детьми (таковыми продолжали числиться только Наталья и Александр) и окончательно перевезла семью из дворцового пригорода в Санкт-Петербург — в дом 3 Троицкого подворья на Троицкой улице. Наследство, оставленное Ипполитом Фёдоровичем, позволяло его родным вести безбедную жизнь: кроме вышеупомянутой усадьбы Лютка оно составляло более тридцати тысяч рублей в одних только ценных бумагах.

Иван Павлович Минаев (1840―1890)

А летом 1890 года в возрасте всего лишь 49 лет уходит из жизни Иван Павлович Минаев. О смерти наставника Фёдор Ипполитович узнает, будучи за границей, куда он был командирован университетом для прохождения курса обучения у крупнейшего европейского санскритолога Иоганна Георга Бюлера, жившего в Вене. Бюлер, разумеется, не уступал Минаеву в знании предмета — к тому времени он только вернулся из Индии, где был профессором древней истории в университете Бомбея, а также опекал в качестве главного инспектора по занятиям санскритом целый индийский округ, в котором жило не меньше 5 млн человек. Соответственно, на санскрите венский учёный говорил ничуть не менее бегло, чем по-немецки. Удивительное знание этого древнейшего языка планеты, которому позднее так удивляло в Щербатском самых разных людей — от тибетского правителя Далай-ламы XIII до советского наркома иностранных дел Георгия Чичерина — было заимствовано им от этого венского чудака, прославившегося своим искусным переводом словаря пракрита (среднеиндийских языков и диалектов — прим. ред.).

Впрочем, всё это — ещё предисловие к жизни, а не сама жизнь. В 1893 году Щербатской возвращается из Австрии и на несколько лет поселяется в Лютке — фамильной новгородской усадьбе, переписанной на него вскоре после смерти отца. Как старший мужчина в семье он был обязан хоть на время заменить Ипполита Фёдоровича в оставшихся после него делах и хозяйственных хлопотах. И вот молодой учёный, только что получивший блестящее образование в Петербурге и Вене, с головой погружается в бытовые вопросы: как обеспечить сенокос и выпас коров, как позаботиться о работе деревенской водяной мельницы и труде местных землепашцев. Тем более, что по соседству с имением, как и предписывалось русской помещичьей традицией, находилась небольшая деревня Лютка (давшая, как нетрудно догадаться, название усадьбе), где в 25-ти дворах проживали на тот момент «64 лица мужеского пола и 72 женского». Все они — кто за советом, кто за разрешением на работы — то и дело обращались к Фёдору Ипполитовичу, и постепенно он почувствовал себя не знатоком индоевропейских диалектов, а самым настоящим русским барином. Щербатской записался земским гласным и даже был выбран — из уважения к памяти заслуженного отца — уездным предводителем дворянства (хотя сам был ещё достаточно молод для этого — к моменту возвращения в Россию ему исполнилось 27 лет).

Дом Щербатских в усадьбе Лютка. Фотография 1980-х

Но Фёдору Ипполитовичу не суждено было стать ни толстовским Левиным, ни гончаровским Обломовым — да и время для этого было уже совершенно не подходящим: до первой русской революции оставалось не больше 10 лет. Россия Фета и Тютчева, столь близкая и понятная Щербатскому-старшему, оставалась в прошлом, а из будущего надвигались первые грозы, и они шли с Востока как первые предвестники русско-японской войны. В 1894 году на трон взошёл Николай II — единственный и последний из российских императоров, кто знал о великих восточных цивилизациях не понаслышке. Будучи цесаревичем, в 1890-м году он совершил свое знаменитое путешествие в Индию, Сиам, Сингапур, Японию и другие страны, и вернулся в Петербург через Сибирь, где его в числе прочих чествовали агинские буряты, выбранные от Иволгинского, Баргузинского, Ацагатского и Цугольского дацанов. В этом паломничестве в страны Азии для Николая было что-то роковое: из путешествия он привёз множество заморских (зачастую буддийских) диковинок, татуировку в виде черного дракона на правом предплечье, шрамы на голове от неудачного покушения на свою жизнь в Оцу (Япония) и смутное предчувствие какой-то великой миссии, которая вроде как суждена Российской империи на Востоке. Но для осуществления этой миссии новый самодержец нуждался в единомышленниках — в людях, хорошо понимающих психологию, культуру и религию восточных народов. Таким образом, в Петербурге неожиданно возникает спрос на востоковедов: их ждут при царском дворе, в них нуждаются внешнеполитические ведомства. И Щербатской нарушает своё уединение — он покидает Лютку и возвращается в большой мир.

«Буддийская жёлтая лихорадка» серебряного века

Правда, путь в Санкт-Петербург для Щербатского опять оказался окольным и извилистым — через Италию и Германию. В октябре 1899 года он присутствует на XII Международном конгрессе ориенталистов в Риме, а чуть позже отправляется в Бонн, где штудирует буддийскую философию у немецкого профессора-санскритолога Германа Якоби. Но на этот раз стажировка была недолгой: в 1900 году Фёдор Ипполитович возвращается в Россию и сдаёт там экзамен на степень магистра санскритской словесности — на факультете восточных языков Петербургского университета. При университете его и оставляют преподавать в должности приват-доцента: он читает студентам лекции о премудростях санскрита, пали и тибетского языка и заведует кафедрой санскритологии факультета восточных языков, которой до него руководил академик Сергей Фёдорович Ольденбург.

Надо полагать, именно в этот период его заметили «наверху», в ближайшем окружении Николая II. «Восточное лобби» при дворе олицетворял князь Эспер Ухтомский, дипломат и ориенталист, некогда сопровождавший цесаревича Николая в его азиатских странствиях. В доме у Эспера Эсперовича хранилась огромная коллекция редчайших буддийских древностей, собственноручно собранная им в Восточной Сибири. И хотя между камер-юнкером Высочайшего двора, каким числился Ухтомский, и новоиспечённым приват-доцентом поначалу простиралась целая пропасть, в Петербурге было достаточно людей, которые помогли Щербатскому её перешагнуть.

Князь Эспер Эсперович Ухтомский (1861―1921) — камергер, востоковед, коллекционер

Тут надо отметить, что к началу ХХ столетия (прозванному в искусствоведении серебряным веком) в столице Российской империи сложился определенный круг людей, которые, по всей видимости, должны были стать опорой для Николая II в его продвижении на Восток — в страны Южной и Центральной Азии. Помимо уже упомянутых Ухтомского и Ольденбурга в него входили: востоковед и этнограф, академик Василий Радлов, монголовед и коллекционер степного фольклора Андрей Руднев, востоковед и лингвист Владислав Котвич, художник Николай Рерих, а также ученик Пржевальского, путешественник-исследователь Петр Козлов и калмыцкий князь Давид Тундутов, бывший депутатом 1-й Государственной Думы. Кроме того, значительную часть тогдашней петербургской интеллигенции под влиянием Елены Блаватской и Рудольфа Штейнера охватило что-то вроде «буддийской жёлтой лихорадки»: о буддизме, теософии и загадочном Тибете грезили многие — от эксцентричного Андрея Белого и «последнего поэта Царского села» Иннокентия Анненского до коктебельского отшельника Максимилиана Волошина, поэта-мистика Михаила Кузмина и его гимназического друга Георгия Чичерина — того самого, который позднее войдет в большевистское правительство. В этих кругах вера в перевоплощение была «общим местом» (Кузмин, к примеру, считал себя реинкарнацией жившего в античной Александрии юноши Евлогия), а убежденность в том, что Россия может стать новой «белой Шамбалой» — довольно распространённым умонастроением. А ведь где-то в Петербурге помимо всех этих прославивших себя личностей жил ещё и барон Роман фон Унгерн, бывший на тот момент юным курсантом Морского кадетского корпуса, и ещё никто не подозревал в нём будущего освободителя Монголии, рыцаря «жёлтой веры» и основателя «ордена буддийских крестоносцев».

Агван Доржиев (1853―1938). Был сторонником сближения Тибета и Российской империи.
Инициировал постройку первого в Европе буддийского храма — Храма Калачакры в Санкт-Петербурге.

Вспомним и о том, что в 1898 году в Россию после долгих странствий вернулся Агван Доржиев, сделавшийся к тому времени посланником Далай-ламы XIII и фактическим премьер-министром Тибета. Князь Эспер Ухтомский, приветивший учёного бурята в столице, вскоре при случае познакомил его с самим императором. «Установив связь с хитроумным Ухтомским, получил аудиенцию царя, — вспоминал позднее Доржиев в своей автобиографической повести. — Спросив совета о том, какие шаги необходимо предпринять, чтобы Англия не прибрала к рукам далекую и глухую страну Тибет».

Такова была почва, на которую в 1900-е годы ступил Фёдор Щербатской. Стоит ли удивляться, что его карьера в охваченном востокофильством Петербурге развивалась стремительно. В 1903 году его избирают в личный состав вновь созданного Русского комитета для изучения Средней и Восточной Азии (во главе организации стоят академики Радлов и Ольденбург). Тогда же он начинает издавать свой первый научный труд «Теория познания и логика по учению позднейших буддистов», а также готовиться к возможной экспедиции в Тибет, снаряжаемой Русским комитетом. В этом ему помогал его ученик Базар Барадийн — выходец из Бурятии, окончивший в Питере частную гимназию тибетского врача Петра Бадмаева и поступивший в 1902 году на Восточный факультет университета, где и преподавал Фёдор Ипполитович.

В 1900 году Агван Доржиев получает от Николая II высочайшее (хотя и устное) разрешение на строительство «буддийской молельни» в Санкт-Петербурге. И хотя никаких активных работ после этого долгое время не ведётся, Доржиев начинает формировать Строительный комитет будущего дацана, куда приглашает трёх университетских приват-доцентов: Щербатского, Котвича и Руднева.

Андрей Дмитриевич Руднев (1878―1958) — монголовед, фольклорист

Владислав Людвигович Котвич (1872―1944) - востоковед, монголовед, лингвист - во время экспедиции в Монголию с востоковедом Ц. Ж. Жамцарано, археологом К. А. Масковым и казаками. Август 1912. Фотография. Опубликовано: Tulisow J., Inoue O., Bareja-Starzyńska A., Dziurzyńska E. In the Heart of Mongolia. 100th Anniversary of W. Kotwicz’s Expedition to Mongolia in 1912. Studies and Selected Source Materials. Cracow: Polish Academy of Arts and Sciences, 2012

Однако в это мирное и поступательное движение событий вторгаются тревожные военные сводки. На исходе 1903 года Великобритания вторгается в Тибет, и тринадцатый Далай-лама в ноябре 1904-го бежит в Ургу — столицу Монголии, которая к тому времени всё более склоняется под российский протекторат. Отсюда он просит помощи и убежища у России через Доржиева, своего полуофициального посланника при петербургском дворе.

Впрочем, двор колеблется: не отвергая протянутой руки тибетского первосвященника, царское окружение и не вступает с ним в открытый союз. Уже вовсю идёт русско-японская война, уже потерян Порт-Артур и совсем скоро случится Цусимское сражение. В Петербурге после «кровавого воскресенья» начинается революция, ставшая глубочайшим личным потрясением для Николая II. Происходящее кажется апокалипсисом, готовым разрушить самое здание Российской империи. Самодержцу теперь просто не до главы Тибета, обрекшего себя на добровольное изгнание в Урге. Что ж, в этих условиях судьбу Далай-ламы по собственной инициативе берёт в свои руки петербургский «восточный кружок», собравшийся в начале 1905 года на частное совещание.

В том знаковом совещании приняли участие: Ольденбург, Щербатской, Козлов, Котвич, Руднев, а также этнограф Александр Григорьев и российский консул в Монголии Яков Шишмарев. Все сошлись на том, что «сидение в Урге» Далай-ламы — это уникальный «исторический момент», который Россия не вправе упустить. Поэтому, заключили учёные, следует инициировать переговоры с главой Тибета, для чего делегировать к нему в Монголию двух российских представителей — Фёдора Щербатского и Петра Козлова.

О намерении востоковедов Николаю II, по всей видимости, рассказал князь Ухтомский, и царь незамедлительно дал своё согласие на эту поездку. Таким образом, Фёдор Ипполитович внезапно для себя стал важной фигурой в «Большой игре», которую Англия и Россия вели за влияние на Восток.

Щербатской и Далай-лама: уроки тибетского

Тринадцатый Далай-лама хотел от российского самодержца, как ему казалось, не слишком многого: конвой из 25 бурят-казаков для личной безопасности и постепенного признания Тибета независимым государством (но под протекторатом России). Взамен он расточал Петербургу комплименты как «северной Шамбале» и даже выражал робкую надежду, что Российская империя станет со временем новой родиной для тибетского буддизма, который в этой стране ожидает «великое будущее». При этом он ссылался на пророчества самого Будды Шакьямуни, который предрекал, что его учение постепенно будет распространяться на Север.

Н. Кожевников. Тринадцатый Далай-лама. 1905

Однако вместо сибирских казаков в Ургу прибыли Петр Козлов и Фёдор Щербатской. Они и стали главными собеседниками и даже первыми западными наставниками Далай-ламы на весь период его десятимесячного монгольского «сидения». Фёдор Ипполитович просвещал тибетского владыку в вопросах мировой политики, а также в географии и астрономии, о которых, по словам учёного, Далай-лама имел «полумифические представления», заимствованные из санскритской литературы. «Мне пришлось кратко изложить ему на тибетском литературном языке европейские представления о физической и политической географии, а также перевести все названия на картах учебного атласа Петри», — вспоминал потом Щербатской. Кроме того, петербургский приват-доцент переводил для своего высокопоставленного собеседника статьи из англо-китайских газет, затрагивающие судьбу Тибета, а также написал от его имени по-английски письмо американскому учёному и дипломату Рокхилю с просьбой о содействии США в возвращении на родину.

Ф. И. Щербатской в монгольской одежде. Урга. 1905. Фотография

Виды Улан-Батора. 1926−1927. Фотографии, сделанные Центральноазиатской экспедицией акад. Н. К. Рериха.
Музей Николая Рериха (Нью-Йорк)

В том, чтобы Далай-лама вернулся обратно в Тибет, была заинтересована и Россия. Таким образом снимались многие неудобные вопросы, которые Петербург был не в состоянии разрешить, а мировая политическая мозаика вновь выстраивалась по своим привычным пазлам. В декабре 1906 года так и случилось: при посредничестве Козлова и Щербатского глава Тибета тайно покинул Ургу и направился в монастырь Кумбум, а затем в Лхасу. Накануне отъезда он разрешил Фёдору Ипполитовичу посетить (буде представится такая возможность) монастыри Тибета и изучить хранящиеся там старинные санскритские рукописи.

Но после поражения в Русско-японской войне «восточный проект» Николая II был спешно свернут: Петербург вынужден был договариваться с Лондоном и Пекином в обход Лхасы. «Престиж России сильно упал, — констатировал Фёдор Ипполитович в своем дневнике. — Китайцы заговорили в совершенно ином тоне, да и монголы, которые прежде боялись России и считали своё присоединение к ней лишь вопросом времени, стали относиться совсем иначе». Впрочем, русский царь сам поставил себя в постыдную зависимость от англичан, что через десять с небольшим лет обернулось крушением монархии и началом невиданного коммунистического эксперимента. Для Щербатского это означало отказ от многих прежних амбиций. Так, Министерство иностранных дел империи в 1905 году не разрешило выпустить учёного в Тибет, несмотря на личное приглашение Далай-ламы. Правда, чуть позже такое разрешение было выдано его ученику Базару Барадийну, который, получив инструкции от Щербатского и Ольденбурга, был радушно встречен тибетцами в монастырях Гумбум и Лабранг, откуда привез в Россию около 200 томов редких тибетских и монгольских книг.

«Шахматы» со Столыпиным: как в Петербурге разрешили строительство дацана

В результате аннулирования «восточного проекта» вопрос о строительстве дацана в Санкт-Петербурге повис в воздухе. У Доржиева больше не получалось встретиться с императором и поговорить с ним напрямую, а царские чиновники ушли в глухую единодушную оборону против возведения «кумирни».

Роль «кризисного менеджера» после первой русской революции играл Петр Столыпин, назначенный премьер-министром империи в 1906 году. Он своей волей подавил мятежи и начал, как мог, укреплять новую конституционную монархию, вынужденно дарованную Николаем. Именно от Петра Аркадьевича теперь зависело, быть или не быть дацану в городе на Неве. Однако Столыпин находился под влиянием могущественного консервативного лобби, которое многократно усилило свои позиции при дворе и видело в инициативах Доржиева лишь «богомерзкое язычество». Поэтому переговоры с премьером о судьбе дацана обычно заканчивались ничем.

Василий Васильевич (Фридрих Вильгельм) Радлов (1837―1918) — российский востоковед-тюрколог, этнограф, археолог
Сергей Фёдорович Ольденбург (1863―1934) — академик, востоковед, индолог — в Первой Русской Туркестанской экспедиции. 1909

Ситуация казалась безнадежной, но тут вмешался Фёдор Щербатской, получивший к 1909 году звание университетского профессора. Словно опытный шахматист, он сыграл со Столыпиным в некое подобие иезуитской партии: на воображаемом шахматном поле он смешал прежние фигуры, всё равно обречённые на проигрыш в неравной игре с премьером, и неожиданно вывел на поле новые. Этими новыми фигурами стали весьма уважаемые и в большинстве уже известные нам лица: академики Радлов и Ольденбург, князь Ухтомский и живописец Рерих (на тот момент — директор рисовальной школы Императорского Общества поощрения художеств). Кроме этого, на сцену вышли и те, чьи имена прежде не звучали в истории возведения дацана: племянница покойного Ивана Минаева, художница Варвара Шнейдер и архитектор Гавриил Барановский, до этого много работавший с купцами Елисеевыми (в частности, он спроектировал два Елисеевских магазина — на Невском в Санкт-Петербурге и на Тверской в Москве). Все они — и академики, и художники, и архитектор — теперь входили в состав обновлённого Строительного комитета дацана, тем самым многократно увеличивая его общественный вес.

Николай Константинович Рерих (1874―1947). Санкт-Петербург, 1910-е. Фотография. Музей Николая Рериха (Нью-Йорк)
Варвара Петровна (1860―1941) и Александра Петровна Шнейдер (1863―1941?), племянницы индолога И. П. Минаева
Варвара Петровна Шнейдер

Но не просто на авторитет новых членов Строительного комитета опирался Щербатской, а на их великосветские связи. Так, Варвара Шнейдер была не обычной художницей, а ещё и одной из фрейлин императрицы Марии Фёдоровны (Дагмар). Да и с царствующей императрицей Александрой Фёдоровной Варвара Петровна состояла в хороших отношениях и даже некоторое время с ней переписывалась (эти письма сохранились в архивах). Сестры Шнейдер (кроме Варвары имелась ещё Александра, тоже художница) в память о своём дяде приняли самое горячее участие в делах дацана: они предоставляли свою петербургскую квартиру на Мастерской улице, 3 для собраний Строительного комитета и хлопотали за буддийскую общину перед царской семьей.

Дом № 3 по ул. Мастерской, где собирался Строительный комитет. Современное фото

Не менее важна оказалась и фигура Гавриила Барановского, который по просьбе Фёдора Ипполитовича взялся за подготовку нового архитектурного проекта буддийского храма. Прежний черновой проект принадлежал студенту Института гражданских инженеров Николаю Березовскому, но Гавриил Васильевич основательно его переработал. Дополнительный смысл трудам Барановского придавало то обстоятельство, что почтенный архитектор состоял одним из пяти штатных членов-руководителей Техническо-строительного комитета МВД, от которого и зависело согласование архитектурного эскиза.

Николай Матвеевич Березовский (1879 ― 1941)
Гавриил Васильевич Барановский (1860―1920)

Г. В. Барановский. Главный фасад Санкт-Петербургского буддийского храма. Акварель. 1910

Поначалу в ответ на прошения Щербатского о возведении дацана Столыпин продолжал реагировать категорическим отказом (хотя профессор убеждал премьер-министра, что «буддийское учение не содержит никаких антигосударственных принципов», что в Монголии и Тибете, где существует «сильное к нам расположение», следует укрепить русское влияние, и что, наконец, «не хочется верить, что все золотые и бронзовые украшения буддийской молельни, присланные Далай-ламой, придётся отсылать обратно и постройку окончательно прекратить»). Тем не менее, очень скоро сети, расставленные Щербатским вокруг Петра Аркадьевича, сработали: глава российского правительства в корне изменил своё мнение и в том же 1909 году подал Николаю II всеподданнейший доклад на разрешение постройки буддийской молельни. Царь, доверявший своему умному и независимому премьеру, оставил на протянутых ему бумагах короткий автограф в виде «С» — Согласен.

В 1910 году, наверняка чувствуя себя триумфатором, Фёдор Ипполитович становится членом-корреспондентом Петербургской Академии наук по разряду восточной словесности. Вскоре после этого он отправляется в Индию для общения с брахманами и изучения текстов философии ньяйи (одной из шести главных школ индийской философии — прим. ред.). Здесь петербургский востоковед, пользуясь своим знанием языка, свободно участвовал в традиционных диспутах и даже снискал искреннее восхищение индийцев. «Меня спрашивали: «Все ли у вас в России говорят по-санскритски?» — впоследствии рассказывал он своим ученикам со смехом.

Ф. И. Щербатской в Индии. 1910−1911. Фотография.
Архив Европейского Университета. Л-17 Оп. 1 Ед.хр. 1 Д 59

Программа торжественного приёма и банкета в честь «профессора Щербатского
из Санкт-Петербургского университета» во дворце Шобхабазар Раджбари раджи Бинай Кришна Деб Бахадура,
выдающегося просветителя, литературного и общественного деятеля Бенгалии.

Из Бомбея учёный направился в индийский город Пуну, затем в Бенарес, иначе называемый Варанаси и имеющий славу индуистского «Ватикана». Здесь он посвятил своё время изучению сочинений системы миманса — одной из ортодоксальных школ индуизма, базирующейся на антиаскетизме и антимистицизме. В октябре 1910 года Фёдор Ипполитович достиг Гималаев и прибыл в город Дарджилинг, расположенный на высоте 2185 метров над уровнем моря. Тут он вновь увиделся с Далай-ламой, который в очередной раз бежал из Лхасы, но уже не от англичан, а от китайских властей. Они встретились как старые знакомые, между которыми уже не было прежних дипломатических условностей. «Большая игра» всё равно была проиграна, Тибет больше не рассчитывал на Россию как на своего покровителя, и говорить о политике не имело никакого смысла. Поэтому они беседовали о буддизме и санскрите, и тибетский первосвященник опять пригласил российского учёного в свою страну, чтобы сфотографировать уникальные санскритские рукописи, хранившиеся в старых монастырях у Лхасы и озера Маносаровар. Но поездка, казавшаяся такой реальной и выполнимой, всё же не состоялась: империя Цин не выдала Щербатскому разрешения на въезд в Поднебесную, и он вынужден был возвращаться в Петербург.

Революция: разрушение мандалы

В Петрограде в августе 1915 года торжественно открыли буддийский дацан. Этот пирамидальный осколок Тибета, высеченный из северного колотого гранита, появился вблизи Старой деревни, которая в начале ХХ столетия ещё считалась дачной местностью. Для Щербатского завершение строительной буддийской эпопеи стало ещё одной личной победой. И её наверняка усиливало то обстоятельство, что с 1911−12 годов — после крушения империи Цин — Внешняя Монголия и Тибет де-факто стали независимыми государствами.

Собственно, официально независимость Тибета была провозглашена XIII Далай-ламой в январе 1913 года. А уже в феврале в недостроенном петербургском дацане прошло первое буддийское богослужение, приуроченное к 300-летию династии Романовых. Эта последовательность вряд ли была случайной: таким образом «восточный проект» Николая II извлекался из-под сукна, где он пылился со времён Русско-японской войны. Петербургский кружок Ухтомского, Щербатского и Ольденбурга вновь воспрянул духом — казалось, для Российской империи, достигшей своего зенита славы и могущества, наступали времена, о которых давно пророчили тибетские мудрецы.

Однако начавшаяся в 1914 году Первая мировая война опять связала Россию по рукам и ногам обязательствами перед союзниками по Антанте — прежде всего, перед Великобританией. В буддийском дацане, также, как и в православных храмах, начинают молиться о победе русского оружия. Всё вокруг буквально пронизано патетикой «войны до победного конца». Даже сёстры Шнейдер с разрешения императрицы Александры Фёдоровны открывают в лужской «Светёлке» (дачный царский комплекс в Луге — прим. ред.) лазарет для раненых. Петрограду снова становится не до Тибета. А в феврале 1917 года происходит обвал империи — не менее страшный, чем крушение династии Цин в Китае.

Россия обвалилась в пустоту, словно буддийская мандала — огромное, простёршееся до Саян и Байкала пространство, четко ранжированное на губернии и уезды, вдруг смешалось и обратилось в хаос. От прежней империи остался только хрустящий на зубах песок из-под сапог революционных солдат и матросов, да из-под копыт будёновской конницы.

Семья Щербатских на момент революции оказывается разобщённой. Младший брат учёного, Александр Ипполитович, ставший дипломатом, находится за границей, в Бразилии, где он имеет статус российского посланника (равно как в Уругвае, Парагвае и Чили). После прихода к власти большевиков нарком иностранных дел Лев Троцкий увольняет Александра Щербатского с его поста, и тот вынужден переехать в Германию, где на предстоящие 10 лет устраивается работать заместителем главы берлинского представительства Верховного комиссара по делам беженцев.

Наталья Ипполитовна Щербатская (в замужестве — фон Витте) скоропостижно умирает в Праге в 1917 году. Мария Ипполитовна Щербатская, вышедшая замуж за последнего государственного секретаря Российской империи Сергея Крыжановского, отправляется вместе с мужем в эмиграцию — через Финляндию в Киев, где Сергей Ефимович ненадолго входит в состав правительства украинского гетмана Павла Скоропадского, а оттуда, после взятия Киева войсками Петлюры (прекрасно описанного в «Белой гвардии» Булгакова) — в Париж.

Дом № 20 на наб. р. Карповки, где с 1902 по 1917 год жил Ф. И. Щербатской. Современное фото

А вот мать семейства, Екатерина Аполлинарьевна, остается в революционном Петрограде вместе со старшим сыном Фёдором Ипполитовичем. Живут они на набережной реки Карповки (в доме 20, где семья обитала начиная с 1902 года), а когда это становится совсем невыносимым — в новгородской усадьбе Лютка. Надо отметить, что ровно накануне революции Фёдор Щербатской по какому-то наитию продал все свои новгородские земли, оставив за собой лишь 94 десятины, включавшие в себя как саму усадьбу, так и примыкающие к ней поля и леса. Это позволило ему избегнуть грубой коммунистической реквизиции и даже сохранить за собой имение на правах дачника. Крестьянских бунтов в Лютке тоже не наблюдалось, чего не скажешь, к примеру, об усадьбе Крыжановских, где во время деревенского возмущения погибло до 300 человек. Поэтому жить здесь можно было почти по-прежнему, всё также проводя время за чаем в саду или за книгами в библиотеке. Посреди революционного пожара это был оазис уединения и спокойствия, чудом уцелевший фрагмент разрушенной мандалы. И Фёдор Ипполитович, в отличие от брата и сестёр, остается в России.

Нарком Чичерин и новая жизнь «восточного проекта»

Но не только Лютка удерживала учёного на родине, а и надежды, которые он и некоторые другие востоковеды возлагали на большевиков. В самом деле, придя к власти, соратники Ленина разорвали всякие обязательства перед Антантой и начали вести независимую международную политику. Следуя идее перманентной революции, они претендовали уже не только на один Тибет или Центральную Азию, а на весь обозримый цивилизованный мир, в котором, по их убеждению, вскоре должен был вспыхнуть огонь мирового пролетарского восстания. Однако были и те, кто адресно претендовал именно на азиатские страны — в их числе старинный знакомый Щербатского Георгий Чичерин, в марте 1918 года сменивший Троцкого на посту наркома иностранных дел.

Вокруг Чичерина сразу же начинают группироваться некоторые члены бывшего «восточного кружка» — прежде всего, Сергей Ольденбург и Фёдор Щербатской. Одновременно Ольденбург возобновляет знакомство с Владимиром Ульяновым-Лениным, с которым он впервые встретился, когда последний был ещё студентом и сдавал экстерном экзамены на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета. Теперь их связывают новые отношения: глава Совнаркома добивается через учёного реорганизации Академии наук в стандартное советское учреждение (без приставки «Императорская»). Ольденбург соглашается, и в 1918 году в Академии проходят выборы, на которых Фёдор Щербатской первым из тогдашних российских учёных получает звание академика.

А. П. Шнейдер. Портрет Ф. И. Щербатского. 1920-е

В октябре 1918 года народный комиссариат иностранных дел, руководимый Чичериным, ставит положительную резолюцию на предложенном Фёдором Ипполитовичем проекте научной экспедиции в Центральный Тибет. Для переговоров с Далай-ламой туда планируют отправить Агвана Доржиева. Однако и эти планы срываются, поскольку страна охвачена гражданской войной и фактически находится в состоянии распада. Позднее проект Щербатского — правда, в существенно иной форме — удалось осуществить Николаю Рериху, который зимой 1923 года предпринял знаменитую Центрально-Азиатскую экспедицию. Впрочем, Далай-лама, превосходно относившийся к своим «ургинским друзьям» Козлову и Щербатскому, но не доверявший «Западному Далай-ламе», каковым провозгласил себя Рерих, так и не допустил к себе художника, и тот вынужден был вернуться из своего многолетнего путешествия ни с чем.

Тем временем в Петрограде в августе 1919 года состоялась Первая буддийская выставка, на которой выступили с лекциями четыре именитых востоковеда. Помимо Щербатского и Ольденбурга это были японовед Оттон Розенберг и монголовед Борис Владимирцов. Что касается Фёдора Ипполитовича, то свой выставочный доклад он начинает с намёка на некое сходство между буддизмом и большевизмом. «Эта религия не знает ни Бога, ни бессмертия души, ни свободы воли, — заявляет советский академик, характеризуя учение Будды. — И мало того, что буддизм не знает Бога, самая идея единого верховного существа, которое для чего-то, — совершенно неизвестно для чего, — не то для забавы, не то даже для какого-то хвастовства своею силой — создает весь волнующийся и страдающий мир из ничего, — эта идея кажется буддисту странной, нелепой». Далее учёный напоминает своим слушателям о том, что в буддизме нет и личности. «Таким образом, буддизм даёт нам самое глубокое философское обоснование для отрицания права на личную собственность. Какая возможна личная собственность там, где и собственности-то нет?» — восклицает Фёдор Ипполитович.

Такие речи были вполне в духе времени: идеи обновленчества и поисков тождества с правящим коммунистическим учением, отрицавшим Бога и частную собственность, охватили тогда не только буддийскую сангху, но и православную общину страны вкупе с мусульманской уммой. Советское правительство, надо полагать, смотрело на эти усилия с некоторой усмешкой, но искусно использовало буддизм для усиления своего влияния в Азии. И лишь когда этот инструмент оказался больше не нужен, оно отбросило его в ту же гулаговскую яму, в которую едва ли с не первых шагов революции было сброшено православие.

Дом на территории монастырского комплекса, где в 1917—1919 годах в качестве председателя Строительного комитета, а затем хранителя культовой коллекции жил Ф. И. Щербатской. Современное фото

Грозным предвестием этого стало разорение петроградского дацана осенью 1919 года. В эти месяцы Фёдор Ипполитович жил при храме — уехавший в Калмыкию Агван Доржиев поручил ему присматривать за зданием на весь период своего отсутствия. Однако, когда в октябре в дацане на постой вздумала остановиться красноармейская часть, Щербатской ничего не смог сделать. Напрасно он пытался увещевать командира, грозить Чичериным и своими связями в правительстве. Солдаты, заверив беспокойного ученого в своей безобидности, расположились в молельном зале и по всем этажам храма, оторвали голову у большого алтарного Будды и пробили ему грудь в поисках спрятанных сокровищ, а ценнейшие тибетские и монгольские книги из собрания Доржиева, по всей видимости, просто сожгли во дворе. И хотя Совнарком по настоянию Георгия Чичерина впоследствии даже выделил деньги на ремонт дацана, Доржиеву и Щербатскому наверняка было о чем задуматься, глядя на обезглавленного Шакьямуни.

«Болдинская осень» советского востоковедения

И. Б. Стреблов (?). Портрет Ф. И. Щербатского. 1920-е

Тем не менее, именно советский период стал для Фёдора Щербатского его «болдинской осенью». В это время он пишет свои главные научные труды, принесшие ему всемирную известность. В 1923 году выходит в свет «Центральная концепция буддизма и значение термина дхарма» («The Central Conception of Buddhism and the Meaning of the Word Dharma»), следом за ней «Концепция буддийской нирваны» («The Conception of Buddhist Nirvana»), которая, судя по отзывам коллег-востоковедов, произвела настоящий переворот в представлениях о сущности махаянической доктрины. «Мы лучше поймём Будду, если примем во внимание специфический индийский склад ума, его идею успокоения как единственного реального блаженства, которое может дать жизнь, — пишет учёный. — Буддийский святой смотрит на мирскую жизнь как на несчастливое бытие, полное нескончаемой суеты. Его цель — избежать движения феноменальной жизни и перейти в состояние абсолютного покоя, состояние, при котором все эмоции и все конкретные мысли навсегда остановились».

Гранки неизданной грамматики тибетского языка Ф. И. Щербатского Архив Института восточных рукописей РАН
Труды Ф. И. Щербатского из собрания Института восточных рукописей РАН

Bibliotheca Buddhica VII. Nyāyabindu. Буддийский учебник логики. Сочинение Дармакирти и толкование на него. Nyāyabinduṭīkā. Сочинение Дармоттары / Санскритский текст издал с введением и примечаниями Ф. И. Щербатской. I. Петроград, 1918
Библиотека Института восточных рукописей РАН

Th.Stcherbatsky. Buddhist logic. Vol. 1 [Ф. Щербатской. Буддийская логика. Том 1]. Ленинград. 1932
Библиотека Института восточных рукописей РАН

Некое подобие успокоения, о котором мечтал Будда, Щербатской, надо полагать, находил только в Лютке. Ввиду особых заслуг академика перед советской наукой и государством ему оставили прежнюю усадьбу практически до конца его жизни (по меньшей мере — до 1930-х годов). И в то время, как большинство владельцев других сожжённых или экспроприированных большевиками усадеб давно гнили в земле или мыкались по Берлинам и Парижам, подобно брату Александру или сестре Марии, Федор Ипполитович, приезжая в Лютку из Ленинграда, неспешно шел по тем же аллеям, по которым некогда ступал и «милый приятель Фета» Ипполит Фёдорович. И всё тот же фетовский соловей пел по ночам в саду, всё те же яблони расцветали по весне пушистыми облаками и всё те же крестьяне приходили к нему в дом, чтобы справиться о покосе или выпасе телят.

Впрочем, Советской России Щербатской был нужен не только как выдающийся ученый, но и как умелый дипломат, ещё в начале ХХ века не без успеха принимавший участие в «Большой игре». В память об этом славном прошлом академика в начале 1920-х годов его командировали в самое «логово врагов» — в Лондон для переговоров с лордом Джорджем Керзоном, занимавшим тогда должность министра иностранных дел королевства. Пару учёному составил Леонид Красин — известный большевистский политик, бывший в юности откровенным террористом, организатором восстаний и вооруженных экспроприаций, а к 1920-му году ставший полпредом страны Советов в Великобритании. Леонид Борисович обладал превосходными манерами, безукоризненным костюмом и испепеляющим взглядом, а Фёдор Ипполитович — мягкой въедливостью, отточенным интеллектом и умением убеждать. Вдвоём они настолько обаяли всемогущего лорда, что он согласился снять блокаду с большевистской России и покончить с холодной войной между двумя странами. Таким образом, СССР, образованный в 1922 году, впервые смог выбраться из международной изоляции.

В 1924 году Щербатской в последний раз отправляется в экспедицию — на этот раз в Забайкалье для изучения «российской версии» буддизма. Здесь по заданию Академии наук, да и по собственному почину он встречается с ламами, ищет старые буддийские рукописи и осматривает сибирские дацаны. По возвращении он ведёт подготовительную работу для издания «Энциклопедии буддизма», а с 1928 года становится во главе организованного при АН СССР Института буддийской культуры (ИНБУК).

Из всего огромного семейства Щербатских в России Фёдор Ипполитович остаётся в совершенном одиночестве (о супруге академика практически не встречается упоминаний, хотя есть свидетельства, что в поздние свои годы он женился). После 1928 года умирает мать, Екатерина Аполлинарьевна (точная дата её смерти неизвестна, но в мае 1928 года она ещё успела отправить письмо из Ленинграда в Лондон — младшему сыну Александру). Чтобы восполнить грозно растущую вокруг себя пустоту, учёный обзаводится многочисленными учениками — создает советскую школу буддологии, абсолютно передовую для того времени. Его последователи работали и у него в ИНБУКе — это такие санскритологи, тибетологи, монголисты и китаисты как Евгений Обермиллер, Борис Семичов, Андрей Востриков, Михаил Тубянский, Борис Васильев и Елена Козеровская (впоследствии Санскритьяян).

В 1930 году ИНБУК сливается в единое целое с Азиатским музеем и Туркологическим кабинетом, образуя Институт востоковедения АН СССР, где Щербатскому доверяют возглавить индо-тибетский кабинет (самим институтом при этом руководит Сергей Ольденбург). Примерно тогда же выходит в свет двухтомная монография учёного «Буддийская логика», которую специалисты считают его итоговым трудом.

Последнее разрушение мандалы: репрессии, война и смерть

Летом 1930-го года Георгий Чичерин выходит на пенсию, и новым наркомом иностранных дел становится его заместитель, «западник» Максим Литвинов. Таким образом, востоковедение лишается высокого покровительства, которое ему долгое время обеспечивал стареющий Чичерин, и оказывается один на один со сталинским Кремлем.

В 1934-м году случаются сразу два печальных события, приведших к роковым последствиям для ленинградских буддологов: в феврале умирает влиятельный и уважаемый властями академик Сергей Ольденбург, а в декабре от руки убийцы погибает Сергей Киров, тогдашний первый секретарь Ленинградского обкома ВКП (б). Страна оказывается на пороге эпохи «Большого террора», и в этой предстоящей глобальной чистке суждено было практически исчезнуть и советскому востоковедению.

В своей длинной жизни Фёдор Щербатской, как минимум, трижды проходил через «разрушение мандалы». Первым таким разрушением стало поражение «восточного проекта», вторым — крах Российской империи, уничтоживший привычный уклад жизни и разбросавший родных по всему миру, а третьим — целенаправленное уничтожение научной школы, с таким трудом созданной Фёдором Ипполитовичем. И хотя современники (в частности, сёстры Шнейдер) описывали его характер «забронированным от нравственных страданий», как «цельный тип современного эпикурейца», третьей катастрофы Щербатской уже не вынес.

Наступление на «реакционный идеализм» в востоковедении велось с самого начала тридцатых годов. Даже внутри Института востоковедения действовала ячейка активистов, ставившая своей целью «разоблачение и разоружение антимарксистской реакционной и псевдомарксисткой профессуры». Но с началом обострения отношений с Японией, которое потянуло за собой череду советско-японских пограничных конфликтов (бои у озера Хасан, на Халхин-Голе и пр.), к обвинениям в идеализме добавились ещё и подозрения в шпионаже «в интересах японских милитаристов». Первым ещё в марте 1933 года был арестован Борис Семичов по обвинению в принадлежности к контрреволюционной монархической организации «Евразийцев». То, что Семичова «взяли» ещё до «Большого террора», спасло ему жизнь: его, по крайней мере, не расстреляли, и после лагерей он даже смог вернуться к научной работе — правда, уже не в Ленинграде, а в Бурятском институте общественных наук Улан-Удэ.

Е. Е. Обермиллер. Фотография
А. И. Востриков. Фотографи.
Ц. Ж. Жамцарано. Фотография. Музей Николая Рериха (Нью-Йорк)
Б. Б. Барадийн

Б. Б. Барадийн с местными жителями. Бурятия. Фотография

Летом 1935 года умер от тяжелой болезни Евгений Обермиллер, а в 1937 году аресты учеников Щербатского посыпались один за другим. В феврале был арестован Базар Барадийн (расстрелян), примерно тогда же — бурятский ученый Цыбен Жамсарано (умер в мае 1942 года в Соль-Илецкой тюрьме Оренбургской области), в апреле — Борис Востриков (расстрелян), в августе — Михаил Тубянский (расстрелян) и в сентябре — Борис Васильев (расстрелян). Самого Щербатского на специальном заседании президиума АН СССР обвинили в «откровенной пропаганде идеалистической философии», заодно обозвав академика и его учеников «пособниками японского и английского империализма». Тем не менее, Фёдора Ипполитовича не тронули, лишь ограничив его возможности заниматься наукой. Тогда же, по всей видимости, его отлучили от Лютки — в бывшем здании усадьбы решили открыть школу.

Но и на этом всё не закончилось: в январе 1938 года в Улан-Удэ в тюремной камере умер старинный друг Щербатского и легендарный бурятский лама Агван Доржиев. Спустя ещё пару месяцев, в марте в Ленинграде официально закрыли буддийский дацан, передав его в собственность государства.

Потрясение, пережитое Фёдором Ипполитовичем, привело к инсульту, который на некоторое время уложил его в постель. Но учёный всё-таки смог встать на ноги и постепенно снова начал работать, тем более, что в штате Института востоковедения он продолжал числиться. 12 июня 1941 года он в последний раз вышел на работу. Вскоре грянула Великая Отечественная война, немцы уже к сентябрю подошли к Ленинграду. Имя Щербатского, который в этот момент находился в санатории Узкое под Москвой, внесли в список 160 предназначенных к эвакуации советских академиков. Их было решено отправить в Северный Казахстан, в курортный посёлок Боровое.

Академиков в Боровое свозили со всей страны — не только из Ленинграда, но и из Москвы, Севастополя, Симферополя, Одессы и других городов. Таким образом, соседями Щербатского в Боровом оказались такие прославленные умы России как Владимир Вернадский, Глеб Кржижановский, Алексей Фаворский, Николай Зелинский, Лев Берг, Леонид Мандельштам и многие другие.

Учёных расселили в пустующих зданиях 43-х дач, когда-то принадлежавших омским купцам и аристократам. Местные казахи общались со своими именитыми гостями и зачастую подкармливали их. «Я налила молока в разную посуду и повезла им (академикам), — вспоминала в связи с этим казашка Амина Турсынбаева (во время войны она была ребёнком, а, когда выросла, стала заведовать краеведческим музеем у себя на родине — прим. ред.). — Они мне предлагали деньги, но я объяснила учёным, что казахи никогда не продают молоко, это грех, его просто раздают. Вернадский всё удивлялся, что у казахов такой хороший обычай. Я приезжала с молоком, и к кому хочу, к тому иду домой: к Владимиру Вернадскому или Фёдору Щербатскому…».

Однако здоровье Фёдора Ипполитовича было уже настолько серьезно подорвано, что 18 марта 1942 года он скончался на 76-м году жизни. На его могиле установили каменную плиту с надписью: «Он объяснил своей стране ум древних мыслителей Индии».

И всё же, научная школа, созданная Фёдором Щербатским, не канула в пустоту и небытие. Во-первых, остались его труды — свыше 60 обстоятельных и кропотливых работ, в их числе 6 монографий. Во-вторых, не все ученики Фёдора Ипполитовича были расстреляны или сгинули в ГУЛАГе. Выжил не только Семичов, но и филолог Иосиф Орбели, ставший академиком и директором Государственного Эрмитажа, индолог Алексей Баранников, возглавивший в 1938 году Институт востоковедения (его не коснулись репрессии), лингвист Борис Ларин, также удостоившийся академического звания, монголовед Борис Панкратов, сделавший русский перевод «Сокровенного сказания монголов», и некоторые другие прославленные учёные.

Впрочем, существует и ещё одно обстоятельство, благодаря которому имя Фёдора Щербатского снова может стать путеводным для многих из нас. Дело в том, что «восточный проект», некогда вынашиваемый им и его единомышленниками, так и остался неосуществленным, несмотря на свою заманчивость и прекрасную альтернативу оказавшемуся тупиковым «западному выбору» России. Сегодня, разумеется, речь уже идёт не о протекторате, а о равноправном партнёрстве с государствами, принадлежащими к буддийской цивилизации. Той самой цивилизации, частью которой, как бы то ни было, является и Россия с её буддийскими народами, населяющими Сибирь, Поволжье и центральную часть страны, и прекрасной востоковедческой школой.

Автор: Валерий Береснев.

Благодарим за предоставленные материалы Государственный Эрмитаж, Институт восточных рукописей РАН, Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера), Музей Николаевской гимназии (ГБУ ДО ЦДЮТТИТ) г. Пушкина, Санкт-Петербургский государственный музей-институт семьи Рерихов, Международный благотворительный фонд «Рериховское наследие», а также индолога Ярослава Владимировича Василькова, директора Фонда развития буддийской культуры Инну Васильевну Васильеву, буддолога и книгоиздателя Андрея Анатольевича Терентьева, кандидата филологических наук Александра Валерьевича Зорина и ведущего научного сотрудника отдела Востока Государственного Эрмитажа Юлию Игоревну Епихину.

Иллюстрации, представленные в статье, являются фотоматериалами экспозиции «Свет знания: памяти академика Ф. И. Щербатского (1866−1942)».

По материалам выставки издан каталог-буклет, содержащий научные статьи и фотографии экспонатов: «Свет знания. Памяти академика Ф. И. Щербатского (1866−1942)» / Сост. Ю. Ю. Будникова, И. В. Васильева, Ю. И. Елихина, Е. А. Кантор/ Отв. редактор А. А. Бондаренко. — СПб.: Изд. СПбГМИСР, 2020. — 64 с.